Дело жадного варвара - Страница 32

К оглавлению

32

— Пятью малыми прутняками.

Часто супруги оказывались порознь, и именно так произошло двенадцать лет назад: покуда Зирка вовсю снималась в Голливуде, Непроливайко прибыл в Александрию. К этому периоду его жизни и относится запись о приходе в главную управу с целью навести справки о формальностях, связанных с переменой конфессии.

— То есть он хотел выйти из католичества, — сказал Баг.

— Именно! — подхватил Богдан. — У них все так строго и нелепо обстоит с браком: вера не позволяет многоженства, что противоречит человеческой природе и расточает понапрасну энергию супругов, изводимую в ненужной ревности.

Баг с интересом посмотрел на Богдана. Богдан слегка покраснел.

— От такой супруги и ангел загуляет, — осторожно произнес Баг.

— Может, он не гулял. Может, он честно вторую жену взять хотел, — еще пуще краснея, предположил Богдан. — Гулять-то и католику не возбраняется…

Баг внимательно на него посмотрел. Богдан отвел взгляд.

Но некий доброжелатель донес о маневрах Джанибека Зирке, каковая тут же покинула Голливуд и прилетела в Александрию с целью образумить потерявшего голову супруга. Опять врезка: «Образумление Зирка производила совершенно отвратительно: с криками, демонстративными попытками выпрыгнуть из окна и взрезать себе вены». Джанибек сдался, покаялся и вскоре супруги покинули Александрию.

— Ну и? — спросил Богдан.

— А вот, — Баг открыл следующий файл.

Это была запись из базы данных местной управы Балык-йокского района Александрии – свидетельства о рождении пятерых детей в 15 день седьмого месяца. Одиннадцатилетней давности. Богдан вгляделся.

Девочка, Джуна, мать – Йошка Турдым, отец – Гордей Барух; девочка, Светлана, мать – Снежана Сорокина, отец – Ян Жемайтис; мальчик, Авессалом, мать – Патрикея Свирец, отец – Ердухай Болоян; мальчик, Антоний, мать – Бибигуль Хаимская, отец – неизвестен…

Стоп.

— Ну вот, еч напарник, — сказал Баг. — Наши сомнения оказались не пустяшными. Даму надо освобождать от нашего присутствия.

— Какая трагедия, — потрясенно сказал Богдан. — Какие искалеченные жизни… И такое вот происходит рядом с нами, Баг, рядом с нами…

— Да уж. Переродиться этой Зирке червяком…

— Он ведь честно хотел. Влюбился, пока она там голливудствовала, а жениться вера не позволила… Бедные люди.

Баг сказал «кхэ».

— Единочаятельница Бибигуль! — вставая, громко позвал Богдан. Баг закрыл ноутбук и тоже поднялся. — Драгоценная единочаятельница Бибигуль!

Женщина медленно вошла и, покорно сложив руки, встала у порога.

Мужчины прятали глаза.

— Простите нас за вторжение… за подозрения… — промямлил Богдан. — Вы… Ну почему, — с отчаянием и болью вырвалось у него, — почему вы так боялись сказать?

— Они хоть под старость зажили спокойно, мирно… — тихонько проговорила Хаимская. — И пусть живут себе. Антик уж подрос, ему от папки ничего теперь не надо. Он и звонил-то мне насчет его перевода, ему это ни днем, ни ночью покоя не дает, — мол, не надо нам этих тысяч брать… умолял прямо… — Бибигуль помолчала. — А если она узнает, что Джан улучил момент и ухитрился-таки послать мне денег, опять начнет Богом его пугать да с бритвой бегать. Ксендза опять на него напустит. Она ж его этим и сломала.

Повисла долгая тишина. Потом напарники, не сговариваясь, нестройно, тихо и довольно уныло сказали:

— Всего вам доброго, драгоценная единочаятельница Хаимская…

На лестнице они долго молчали. Лифт поднимался снизу удивительно медленно, щелкая, похрипывая, лязгая и вздыхая. Они молчали. И лишь когда двери остановившейся кабины раздвинулись, Богдан, не выдержав, ударил кулачком в стену и крикнул беспомощно:

— Но кто? Кто тогда?!

Богдан и Багатур

Императорская резиденция Чжаодайсо,
24 день шестого месяца, шестерица,
поздний вечер

Вечером накануне отчего дня большинство ордусян старалось пораньше покончить и с делами, и с отдыхом, потому что назавтра спозаранку предстояло много ответственных и серьезных хлопот. Воздействие благородно деловитого конфуцианства сказалось и здесь; издавна светский распорядок жизни сложился так, что, вне зависимости от вероисповедания, люди проводили седьмой день недели с семьей.

Будь ты мусульманин или христианин, иудей или буддист – считалось в высшей степени аморальным не посетить в отчий день свой храм, не отстоять, скажем, заутреню и не подать батюшке кучку поминальных записок. Этот же день, сообразуясь с календарем своей веры, правильным считалось отдавать и посещению кладбищ, чтобы, если пришла пора, прибраться на могилах предков, принести их духам полагающиеся по сезону жертвоприношения, или хотя бы пару раз в году посидеть в тиши и подумать, например, о бренном и вечном, о круговороте колеса перерождений и неизбежном конечном торжестве нирваны…

А после, из храма или от усыпальниц – домой, и из дому уж до утра первицы ни ногой. Если путь занимал менее двух – трех часов, то обязательно не просто домой, а к родителям домой, чтобы хоть раз в неделю послужить тем, кто произвел тебя на свет и вырастил, как умел, не коротеньким письмишком, впопыхах кинутым по проводам электронной почты, не пятиминутным отчетом по телефону: «У меня порядок! Будьте здоровы!», а честно, от души, с метелкой, половником и книгой. Ну, а если родители жили далеко, то – просто домой, к женам, к детям, к неторопливой умиротворенной беседе о самом главном в человеческой жизни: какой суп хотел бы глава семьи откушать завтра, чем земляничное варенье лучше клубничного, как малышка сделала свой первый шажок, где провести отпуск…

32